К дому, посвистывая и пихнув руки в карманы залатанных штанов, подошел нищий Саво.

– Хорошая у вас картошка, бабушка, – облизнув губы, сказал он.

Одноглазая старуха покосилась на него и продолжила срезать картофельные очистки в ведро.

– Варите чего? – Саво покачнулся с носок на пятки и принюхался к дыму, идущему из приоткрытого окна. – Может, у вас свободное место за столом найдется? А я вам сказку расскажу. Или оберег сделаю. У меня руки золотые, – он похлопал ладонями в карманах. – Вот я их и прячу от чужих глаз.

Старуха, по-видимому, тугая на ухо, прищурилась, глянув на худородного мужичка.

– Чего, Смерть-попрошайка, ты тут разнюхиваешь? – прошамкала она.

– Я-то? Смерть? – Саво хмыкнул.

– Нечего мне тебе дать, Костлявая. Глаз у меня один, да и зубов нет. Волосы побелели, что твоя рубаха. И кожа дряблая стала, как половая тряпка. Ноги едва волочу. Твоя Невеста-Старость все мое прикарманила, – бормотала старуха, не отвлекаясь от своего занятия.

Картофельные стружки одна за другой падали в ведерко.

– Хочешь, очистки возьми, – предложила старая карга. – Скормишь своему котику.

– Какому-такому… – хотел было спросить Саво, оглядываясь, но тут с железным утюжком в руке появился на пороге молодой парень, взъерошенный, в распахнутой рубахе.

– Ты с кем, мать… – в его сверкнувших глазах вдруг поселилась злая угроза. – Эй, ты, шлында! Чего шаркаешь у нас под окнами?!

– Ой, утихомирься, паренек, я только…

– Чего?! Утихомириться?! А ты не знаешь, что у стариков нельзя попрошайничать?! Дурная это примета! – парень ухнул и замахнулся утюжком. – Шуруй отсюда подобру-поздорову, а то я тебе все кости пересчитаю, бродяга! Ишь ты…

Саво насупился и отступился. Препираться он не стал, только презрительно-насмешливо фыркнул. Тропка, которой он шел от самой зари, повела его дальше: меж поросших золотисто-рыжим бурьяном холмов, пока он не увидел фигуру Незнакомца-в-Черном.

Тот стоял у березы, на ветви которой висел домик-кормушка для птиц, смастеренный редким умельцем.

Чирикали-попискивали воробьи, прятавшиеся где-то в серебристой листве, хоть самих птиц Саво не видел.

Незнакомец-в-Черном, подняв руку, что-то сыпал в деревянный дымоход кормушки.

– Господин, – хихикнул Саво, приблизившись. – Не найдется ли у вас и для меня чего поклевать?

Тот ссыпал в кормушку то ли семена, то ли хлебные крошки и повернулся к говорившему, который подобострастно показывал улыбку, в которой недоставало переднего зуба.

– Я как воробей, хожу-свищу, – сказал Саво. – Мне бы тоже самую малость. До утра дотянуть…

Глаза Незнакомца-в-Черном походили на пламя в дымной печи капюшона. Он подступил к Саво, и его выпачканная сажей ладонь с мешочком показалась из длинного черного рукава и зависла над протянутой рукой нищего попрошайки.

– Это мне? Все?

Незнакомец уронил увесистую мошну на ладонь Саво. Тот дрогнул под ее весом.

– Ого! Тяжелое! А что там? Не жито для птиц, я надеюсь, – Саво посмеялся.

Незнакомец-в-Черном открыл рот – в горле что-то щелкало, как сверчок.

– Понимай как хочешь, – сказал он и, убрав руки в рукава, продолжил свой путь.

Саво дождался, когда тот уйдет, и развязал шнурок на мошне.

В ней были золотые монеты.

***

Так появился в городе зажиточный господин Саво Лиёкки – щеки выскоблил у цирюльника, у лучшего портного заказал новомодный клетчатый костюм-тройку и шляпу-котелок, у зубного врача поставил себе золотой зуб, а у крестьянина купил земельный участок, где закопал одну из монет:

– Свою плату вношу, – проговорил он.

Для постройки дома нанял рабочих и даже на мастера-печника не скупился – тот приехал из Вяток, а среди молоденьких девушек, которых отцы наперебой сватали господину Лиёкки – выбрал рыжеволосую, бледнокожую, усыпанную веснушками...

– Ирма, – представил девушку лысоватый, запыхавшийся от волнения отец.– А меня зовут Каарло…

Плешивый толстяк протянул господину Лиёкки ладонь для рукопожатия, и последний, неохотно вытащив руку из кармана брюк, вяло пожал ее.

– Рад знакомству! Проходите, будьте любезны!

Утирая пот, господин Каарло пригласил господина Лиёкки к себе в дом, где было заблаговременно прибрано и проветрено.

– Красавица, умница, хороших детей вам родит, будьте уверены! Да к тому же умелая ткачиха. От матери всему научилась! Да… да… – что-то бормоча, уверял толстобрюх-отец, плюхнувшись на софу пересчитать вырученное золото и косясь на молчаливую дочку.

– Верю, верю… – улыбался господин Лиёкки.

– И не зря! Между нами говоря, я бы ее и подземным хийси сосватал, – полушутя-полулукаво подмигнул отец Ирмы. – Не будь эти пакостники вымыслом, конечно. А почему бы и нет, согласитесь?

Господин Лиёкки задумчиво улыбнулся ему, потирая подбородок и глазея на жену.

– Любимую дочку в обмен за их сказочные богатства! – хохотнул толстяк-отец. На лице девушки читались нескрываемые сомнения в том, что любовь ее отца стоит хотя бы медяка.

На свадьбу созвали чуть ли не всех горожан, не рады были только нищим попрошайкам и пропойцам. Священник приехал с островов Лаадожи, певцы и танцоры – аж из самой Эстонии. Потом был пир, а за ним плодородная нива брачного ложа.

Спустя девять месяцев у господина Лиёкки родилась дочка, которую мать встретила слезами безутешного горя, а отец – радостной улыбкой и блеском в глазах.

– Назовем ее Кюлли, – сказал он, держа уснувшую дочку на руках. – Золото. Мое Золото.

***

Время шло. В последние недели, оставляя на пыльных прилавках нервных торгашей деньги мужа, Ирма ловила себя на мысли – с каждой потраченной монетой из прежде веселого и солнечного города будто утекала жизнь.

Дни стали короче, как сгорающие в печи поленья. Искры детского смеха и скрип ржавых качелей, казалось, потухли навек, и почему-то Ирма часто вспоминала детскую песенку, которую ей напевала мать перед сном:

«Не смешивай Солнце

С другими металлами,

Не удушай в мошне,

Жизнь – лишь оконце

Меж смертными ямами,

Обращена ко тьме…»

Лавочник предложил задумавшейся Ирме несколько красивых расчесок-гребешков. В последнее время у нее во сне стали сильно спутываться волосы, по утрам напоминая настоящее вихорево, да так, что их было почти невозможно расчесать, чтобы не отломился хоть бы один деревянный зубец.

– Так тихо не было даже в годы Карельской чумы, – полушепотом проговорил лавочник, пальцем давя муравья на блюдце для монет, пока Ирма выбирала расческу.

– Что? – спросила она рассеянно. – Ах… Да, тихо.

– Знаете, вам бы, госпожа, лучше не гулять одной-одинёшеньке. Тут небезопасно стало.

– Как это? Почему?

– Ну… – лавочник слегка склонился и доверительным тоном произнес. – Вчера я шел по улице и среди следов обуви заметил следы босых ступней. Одна была повернута вперед, как у нормального человека, а другая – назад.

– Хм–м-м… – протянула Ирма.

– Да-да! Я не выдумываю! – поторопился уверить старик, тряся седоволосой головой.

– Да, разумеется. Зачем кому-то такое выдумывать.

– Вот именно, – лавочник, видимо, обиделся, что его словам не восприняли с подобающей серьезностью. – И еще я видел безобразного горбатого карлика с ключами в спутанных волосах, который ковылял к холмам…

Он на какое-то время прервался, когда Ирма сделала свой выбор, а потом опять заговорил, убирая набор гребешков:

– Бр-рр, эти холмы… От них меня жуть берет, будто по позвоночнику ползут муравьи. Гадкие создания!

– Да, пожалуй.

– К слову о муравьях! Старая городская легенда гласит, что эти холмы, что вокруг города – на самом деле не холмы, а огромные муравейники…

Ирма сдержанно кивнула, забрала свою покупку и открыла дверь, звякнувшую колокольцем:

– До свиданья, господин Клеметти, – сказала она на прощанье и торопливо вышла.

Как озноб по телу, по безлюдным улицам полз мерзлый туман. Хотелось поскорее оказаться в знакомых стенах, хоть и там с наступлением ночи, когда старуха-луна поднималась на пыльный чердак неба, сердце Ирмы увязало в тоскливой смоле бессонницы, тревог и воспоминаний о матери, часто рассказывавшей ей странные истории и однажды бесследно исчезнувшей из дома.

– Я скучаю, мамочка, – шептала перед сном Ирма, когда Саво уже засыпал, заходясь прерывистым храпом. – Куда же ты пропала? Мне так тебя не хватает. Если бы я знала… – и, бормоча, она погружалась в сны.

Но утром страхи разбредались по темным сырым углам и закрывались в пыльных кладовых. Ирма умывалась, причесывалась и вскоре принималась за работу.

Очередным свежим утром привычно стучали кросна, которым из леса подпевали сверчки, и не сразу девушка услышала за этой какофонией стук в дверь.

– Иду! Иду!

Открыв, она увидела у порога странного, высокорослого Незнакомца-в-Черном – его одежды напомнили отшельническую рясу.

Выпачканными как у трубочиста руками он откинул капюшон, показывая белое, не тронутое возрастом лицо, безволосый купол головы и бесцветно-серые глаза, похожие на маленькие камешки.

– Господин Лиёкки живет здесь? – проскрежетал сухой голос, заставивший Ирму растеряться.

– Э… Да.

– Могу я его видеть?

– Боюсь, нет. Он ушел в город, – негромко отозвалась Ирма. – Но сейчас уже должен вернуться.

– Понимаю. А зачем он пошел в город?

– Я… Не знаю. Вроде бы в банк.

– Банк, – с едва заметной полуулыбкой повторил Незнакомец-в-Черном и вдруг сказал. – Я слышал, что у вас в доме забился дымоход.

– Э… Что? Дымоход? Нет, кажется, нет.

– Вы уверены?

– Да, – и тут она, как ей подумалось, начала понимать. – Так вы трубочист?

Он не ответил. Молча смотрел на нее своими изжелта-карими глазами.

– Простите, я не хотела оскорбить. Просто у вас руки… – Ирма замешкалась, подбирая слово, – черные. Вы спросили про дымоходы, вот я и подумала, что это из-за работы.

– Ах, это… – Незнакомец-в-Черном безразлично посмотрел на свои ладони с въевшейся под кожу сажей, после чего убрал их в длинные рукава. – Я слышал громкий стук, когда подходил к дому.

Ирма не сразу поняла, о чем речь. Ее сбивала с толку не только манера незнакомца перескакивать с темы на тему, а еще и неуместность вопросов, которые он задавал.

– Да, наверное, это бёрдо. Я села поработать с утра, когда Саво ушел.

– Вы ткачиха?

– Угу… – промычала она, крепко стиснув пальцами дверной косяк.

– У вас красивые волосы. Красивый цвет… Непростой. Сами выткали?

– Что?

– Ваши волосы, – спокойно, обыденным тоном уточнил он. – Вы сами их выткали?

– Простите, – бессмысленный вопрос ее смутил и почему-то встревожил, – но мне нужно кое-что сделать по дому.

– Ни с чем не спутаю эти звуки, – сказал он. – Никогда.

– Мне правда пора заняться хозяйством, а то Саво будет ругаться.

Она хотела уже закрыть дверь, как донесся голос:

– Следите, чтобы дымоход всегда оставался вычищенным. Я слышал, картофельные очистки – хорошее средство.

Ирма слегка кивнула, не зная, что на это ответить, и стала потихоньку затворять дверь.

– И передайте господину Лиёкки, что я приходил к нему, – скрипящим полушепотом добавил Незнакомец-в-Черном. – Он поймет.

***

Весь день в доме была тишина. Ткацкий станок умолк. Умолкли даже сверчки за окном.

Саво вернулся к вечеру – он был подавленным и молчаливым.

– Как прошел день? – спросила Ирма. – Где ты пропадал?

Он ответил на ее вопросы молчанием и хмурым взглядом. Стараясь не беспокоить мужа, девушка решила дождаться, когда он сам заговорит и, конечно же, не спешила рассказывать о визите Незнакомца-в-Черном.

– Кто-то проник в банк, – наконец признался Саво сокрушенным голосом, схватившись за волосы, а потом внезапно обрушил кулаки на стол, да так, что вся посуда подпрыгнула и загремела. – Все наше золото, что было в ячейке, подменили камнями!

– О, мой милый, – жалостливо проговорила Ирма. – Ты поэтому такой грустный? Не убивайся так из-за него…

– Не убивайся! – хмыкнул Саво, и Ирма заметила, что у него не хватает зуба. Того самого, что был золотым.

– А где твой зуб? – спросила она скорее от недоумения, чем от любопытства.

– Что? Зуб… – не понял Саво и провел пальцем по передним зубам. – Что?! Где?! Как?! Дай-ка мне свое зеркало, поживее!

Ирма ушла в спальную комнату, а затем вернулась.

– Вот, держи.

Саво выхватил зеркало и посмотрелся в него:

– Только этого не хватало… – пробормотал он. – Какой ужас. Ну и уродство. Наверное, выпал, пока я был в городе! Я там много кричал… От возмущения. Хм-хм… Унеси, не могу себя видеть. Это просто ужасно… Что ж, теперь, поди, мой зуб греет карман какому-нибудь нищему бродяге. Как он вообще мог выпасть, не понимаю?!

***

Тревога этой ночью мучила Ирму дурными снами – но не холод и не одинокая постель заставили ее проснуться, а пронзительный кошачий визг из-за печной заслонки и дикое скребление когтей по чугуну.

– Саво… Где ты? Что это?!

Полуночный сумрак, сочившийся, казалось, из самой земли и трещин в сосновой коре, приносил с собой дурманящий аромат хвои и сырости, от которых спросонья кружилась голова.

Ирма вылезла из-под одеяла, поднялась на дрожащие ноги и, спотыкаясь, под странно-знакомое постукивание поспешила в комнату.

Скребущие, душераздирающие звуки, несомненно, раздавались из печи.

Движимая единственной мыслью поскорее это прекратить, Ирма сняла заслонку.

Огонь не горел.

На раскаленных углях, дававших больше жара, чем света, сидел красный кот с тонкими усами-иголками на морде.

Его большие желтые глаза с черными зрачками-бусинками пламенели в темноте.

– Ой! Мама!

Ирма оторопела.

Знакомый стук – напоминающий грохотание поезда, прибывшего на железнодорожную станцию, – в одночасье прервался, чтобы вновь продолжиться.

Не смея отвести взгляд от кота, краем глаза девушка заметила в мертвенно-голубом лунном свете, льющемся из окна соседней комнаты, очертания скелета.

Под монотонное постукивание бёрдо он ткал на ее станке черные одежды.

– Нет!

Ирма зажмурилась.

Красный кот спрыгнул на пол, рассыпая угли – от них вспыхнуло пламя.

– Это сон! Это сон!

Из оцепенения девушку вывел неуклюжий топот босых ступней, звонкое бряцанье и громкий детский плач.

– Саво?! Это ты? Доченька! – отчаяние вырвалось из груди.

И неожиданно Ирма поняла – он сделал это…

«Саво! Будь ты проклят!» – змеей скользнула мысль и скрылась во тьме.

Ирма бросилась в комнату дочери, но кто-то рванул ее за волосы, спутавшиеся вороньим гнездом после сна, и затащил в дымоход. Там ее крик и оборвался.

***

За некоторое время до случившегося Саво, беспокойно перебиравший в уме мысли о пропавшем золоте, никак не мог найти в себе силы уснуть. Что-то в истории с подменой казалось ему странным.

«Как кто-то мог подменить золото в ячейке, к которой только у меня есть ключ?» – думал он. Почему именно его золото? Может, пропало чье-то еще? И золотой зуб, сделанный на память из одной доставшейся ему монеты. Как все-таки странно, что он выпал…

Наконец  Саво вспомнил про монету, которую как выкуп-оберег зарыл во дворе.

«Неужто и она… Оберег…» – он судорожно сглотнул, но одной лишь мысли хватило, чтобы поднять его с кровати.

Стараясь не разбудить жену, Саво вышел во двор, залитый лунным светом. Взял лопату у повети и нашел место, где закопал монету.

Вскопнул дерн.

Пальцами принялся перебирать комковатую землю, в которой обнаружил…

Округлый черный камешек.

Точь-в-точь такой же, какой ему дали в банке!

«Да как же это! Оно же…»

Но не успел он осознать случившееся, как услышал голос Ирмы, звавший его, а следом за ним – крики.

Саво подскочил и оглянулся.

Его дом горел!

В окнах-глазах плясало пламя. Он различил сквозь рев огня тягуче-стонущий, казалось, детский плач.

– Нет! Дочка!

Он побежал к дому, не обратив внимания на дорожку путаных следов, тянувшуюся в направлении леса.

– Я иду!

Из багрового проема двери – куда Саво, собравшись с духом, нырнул – наружу валил черный-черный дым, как стаи таившихся в доме чертей, теперь спасавшихся от пожара…

Плач смолк.

Остался только рев пламени и треск горящего дерева. Дым валил в небо, пачкая луну копотью.

Наконец, кашляя, с дочкой на руках выбежал Саво.

Он упал на колени, развернул пеленку и побледнел в приступе тошноты.

– О, боги!

Существо, лежавшее на его руках, как когда-то новорожденная дочка, было бесформенным, бесцветным и…

Вязким.

Тело без костей провисало и оплетало его руки какой-то липкой сыростью, как болотная тина. Будто восковая голова с вдавленными в нее раскосыми глазами, кривозубым ртом и дырками-ноздрями растекалась. Оползающее в расплавленном рыдании лицо свисало к земле. Шея тянулась и истончалась, как тесто, и казалось, что уродливая бледно-бескровная голова вот-вот оторвется, шлепнется на землю загустелой каплей жира!

– Нет! Нет! – Саво швырнул уродца в огонь, где он и сгорел.

***

Утром, впервые за долгие месяцы, над горизонтом наконец показалось оранжево-желтое солнце. Ветер принес прохладу с реки, запели птицы и застучали дятлы в лесу. Но нищий Саво, плакавший на пепелище, ничего этого не замечал.